27 ноября 1960 года, 60 лет назад, в Москве умер Иван Соколянский – выдающийся украинский и советский тифлосурдопедагог, основатель системы обучения слепоглухонемых или, как стали говорить позже, слепоглухих детей. Учитель Ольги Скороходовой. Сегодня я предлагаю вашему вниманию автобиографию ученого из следственного дела, заведенного на него во время первого ареста 1933-1934 годов в Харькове. Первый арест был недолгим, всего несколько месяцев, с 7 декабря 1933 года. Второй – с 12 октября 1937 года – закончился приговором «заключить в лагерь на 10 лет, считая с 13 ноября 1937 г.». Однако И.А. Соколянского освободили из внутренней тюрьмы НКВД в Харькове через 19 месяцев, 21 мая 1939 года – «в связи с прекращением дела».
Физическое и психическое здоровье его было подорвано, однако ученому удалось уехать в Москву и начать там заново жизнь и трудовую книжку – с чистого листа.
Автобиография, написанная в тюрьме под следствием, в первые дни ареста, когда впереди неизвестность – особый жанр и попытка оправдаться, спасти либо себя, либо других. Она расшифрована мною из первого тома следственного дела И.А. Соколянского, предоставленного Отраслевым государственным архивом Службы безопасности Украины (ОГА СБУ, ф. 6, спр. 38640-фп, т. 1, лл. 7, 7об., 8, 8об., 9, 9об., 10, 10об.). Рукописный документ написан карандашом, не датирован. Вариант с подробнейшими комментариями – уже в печати.
Педагогический музей Украины анонсировал совместный со мной научно-исследовательский проект, в ходе которого будут опубликованы полностью и прокомментированы все материалы двухтомного следственного дела И.А. Соколянского (первый арест в 1933-1934 гг. и второй – в 1937-1939 гг.). Особенностью проекта будет то, что некоторые материалы нам поможет адаптировать для глухих переводчик украинского жестового языка Марина Лиферова.
Подготовила к публикации Юлия Патлань
Стр. 1.
Автобиография Соколянского И.А.
Родился 25 марта 1889 г. в станице Динской б. Кубанской обл. Отец казак-середняк имел паевой надел войсковой земли 6 ½ десятин на 7 душ семьи, полуграмотный. Мать совсем неграмотна. Оба умерли: отец в 1922 г., – мать в 1923. Самостоятельно от родителей я стал жить с 16 лет. Последний раз виделся в 1915 г. Детство провел в чрезвычайно тяжелой обстановке.
Начальное образование получил в станичном начальном училище. 2 года был пастухом: пас своих 3-4 штуки и соседских («выпас») около 20 шт. Открылось 2-х классное училище – я проучился еще 2 года. Учился как в начальном училище, так и в 2-х классном с исключительным успехом. Начал рано много читать. Добивался у отца продолжать ученье. Отец резко не хотел сначала, но потом согласился на мое поступление в Лабинскую учительскую школу. Вступительный экзамен выдержал настолько хорошо, что меня приняли в виде исключения, хотя я был малолетен. Проучился 1 ½ года. Осенью 1904 года школа, вместе с другими учреждениями, была закрыта на неопределенное время за забастовку. Я не вернулся к отцу, переехал в Екатеринодар и с большим трудом устроился приказчиком в книжном магазине «Образование». С большой энергией начал готовиться экстерном на звание народного учителя. Весной 1905 года при реальном училище успешно выдержал экзамен. Явилось непреодолимое желание учиться дальше, но революционные события 1905 [г.] не прошли мимо меня. Во время этих событий я и познакомился с украинским национальным движением. При магазине, [где я] был приказчиком, с наступлением рев. соб. открылось небольшое «маленькое отделеньице» украинской литературы, которая хлынула из Киева [и] отчасти из Галиции. В Екатеринодаре еще до революции [нрзб] [об]разовалась большая группа старых украинских деятелей. Ер[астов,]
Стр. 2
Жарко, Потапенко и др. Эта группа представляла собою смесь политических направлений и в руководящей части, конечно, была националистической. Этой группой и было организовано то отделение украинской литературы, которое скоро было выделено в отдельный киоск. Я был приглашен сидельцем этого киоска. Связь с украинством установилась прочная. Я перечитал все, что можно было по украинскому вопросу, хотя путного было мало. Однако среди украински настроенных кругов была группа молодежи, которая вносила раскол в «единую» семью украинцев и уже тогда понял, что «единой» национальной семьи нет. Была даже небольшая группка украинской молодежи, которая принимала активное участие в революционных событиях, имея связь с пролетариатом Екатеринодара. К сожалению, большинство в этой группе принадлежали к эсеровско-анархистскому течению, кроме двух братьев Зайомы; последние были с.-д. большевики (члены Украинской социал-демократической революционной партии. – Ю.П.) и влияние их было огромно, но все же большинство увлекалось эсеровской стихией. С этой группой я тесно сблизился и принимал активное участие во всех рев. событ. Екатеринодара. В начале 1906 года большинство этой группы, в том числе я, были переарестованы. Просидев в тюрьме до весны, я был [на]значен к высылке в Вологодскую губ. (Петрозаводск), но в виду того, что мне еще не было фактически 17 лет, высылка была заменена надзором. Еще работая в книжном магазине, я познакомился, а затем сблизился с жившим тогда в Екатеринодаре инженером Львом Мациевичем (впоследствии – летчик «первая жертва авиации»). Инж[енер]. Мациевич сыграл в моей жизни важнейшую роль. Он не был националистом, но был «свидомый» украинец и примыкал к с.-д. Влияние его на меня было огромно. В декабре 1906 года он помог мне переехать в Петербург. Его помощью я пользовался пока выдержал за курс среднего уч. зав. [Еще] в 1907 году вольнослушателем я стал посещать Биологическую лабораторию при Вольной школе знаменитого анатома проф. Лесгафта. Затем с группой слушателей пере[шел] в новооткрытый Психоневрологический институт, [соз]данный акад. Бехтеревым. Психоневрология в целом
Стр. 3
меня увлекла, но я вскоре до самозабвения, буквально до фанатизма увлекся изучением физической дефективности глухонемоты, слепоглухонемоты. Не прекращая ученья в Ин-те, я поступил на специальные Педагогические курсы и в 2 года окончил со специальным дипломом, дающим право не только занимать должность учителя в специальных учебн. заведениях, но и открывать учреждения для глухонемых. Еще до окончания Института, в 1910 году, я был приглашен на должность наставника преподавателя Евпаторийской школы-санатория для глухонемых. Эта школа – одно из отделений Александровской школы-хутора для глухонемых. Через год я переехал в основное отделение в Александровск. Передо мной открывался неисчерпаемый источник материала для научной работы.
За все время моего ученья и при переходе на самостоятельную работу, я не забывал, что я украинец, но национализм мне [был] чужд. Ни с кем за этот период из старых украинских деятелей я связи не поддерживал и ни с кем лично из современных тогда(ш)них деятелей я знаком не был. Тем не менее за украинским движением следил. Я занимался обучением глухонемых. А [в этом] деле вопросы языка (членораздельной речи) играют единственную основную и совершенно исключительную роль. Отсюда я [не мог] не интересоваться вопросами значения преподавания родной речи в обучении вообще. В 1910 я выступил на Всероссийском съезде с резким докладом о необходимости родного языка в школе. [Мой] доклад имел большой политический резонанс и я приобрел большую популярность в украинских кругах. Тем не менее я занимался обучением глухонемых, изучением этой проблемы и украинским вопросом интересовался как второстепенным.
Война и в частности события в Галиции, разгром ее культурной [и] национальной жизни завоевавшими ее «царско-бобринскими [генера]лами» не могли не привлечь моего внимания. Я почувствовал нечто большее, чем простой интерес. «Национальное» определенно заглушало «классовое». Но я сам был призван на войну. В конце 1915 года я был вы[зван] на переосвидетельствование и, несмотря на то, что имел [физиче]ский недостаток – абсолютная глухота на правое ухо – им[ея] 1 разряд я, ввиду большой убыли в казачьих войсках, [был]
Стр. 4
[призна]н годным к использованию на фронте. Был отправлен в Те[лав]скую школу прапорщиков, окончил ее, но к строевой службе оказался не годен. Поэтому был произведен в прапорщики «по войску» [и] направлен на фронт по нестроевой должности (в 3 пластунскую [бри]гаду). Революционные события захватили меня со всей силой. Я был избран постепенно во все революционные органы: ротный, баталионный и бригадный комитеты. При выборах на С’езд Кавказской армии я был избран делегатом и уехал в Тифлис. На С’езде был избран в Краевой совет Армии. Здесь я впервые в жизни не только услышал, но и ближе познакомился с настоящими большевиками членами Совета: Коргановым, Мушниковым, Кайдаловым и др. Пришлось не раз слышать речи Миха Цхакая и Семена Шау[мя]на (Шаумян Степан Петрович, здесь Соколянский ошибся. – Ю.П.); эти речи производили на меня исключительное впечатление. Постановка всех вопросов в том числе и национального большевиками меня прямо оглушила. Я услышал нечто новое, настолько новое, что чувствовал полную растерянность. Растерянность усугублялась еще тем, с чем мне пришлось встретиться в Тифлисе, а именно с «ридными справами». Украинцы в Тифлисе начали тоже организовываться и, конечно, у руководства сразу же начало появляться подозрительные элементы. Я принял участие в украинских организациях и тут впервые по-настоящему столкнулся с той ужасной действительностью, которая углубила уже настоящую трещину в моих отношениях к украинскому движению. Появились различные политические группировки. Мне импонировали эсеры. Была даже попытка организационно оформить эсеровскую организацию. Но действительность сразу же вскрыла, какая рыбка может водиться в эсеровской мути, не говоря уже о других организациях. Появились какие-то сотники, полковники, приковылял какой-то тип с «ярко» эсеровскими украинскими «взглядами». И здесь впервые я почувствовал, что меня может спасти только большевизм. Я резко порвал со всем этим националистическим болотом. Но все-таки подняться до уровня большевистского понимания событий сразу не смог. Хотя разгул на Украине петлюровско-националистических банд ясно показывал то, куда и к чему приводит националистический угар. После демобилизации Кавказск. Армии меньшевистко-муссаватистское правительство Грузии (оппозиционное к большевикам. – Ю.П.) при под-
Стр. 5
держке немецких штыков «укрепилось» на Закавказье. В на[чале] осени 1918 года я приехал в Александровск. Гетьманщина доживала свои дни. Я не имел возможности связаться с политическим подпольем. Личные обстоятельства сложились так, что я до[лжен] был уехать из Александровска в Умань. В Умани я сначала думал открыть школу для глухонемых и заняться педагогической работой, но острота политических событий и формы, которые принимала гражданская война, не могли пройти мимо меня. Я уже понимал и мог оценивать смысл происходящего. Я начал принимать активное участие в политических событиях всякий раз, когда Умань занимали красные (а события с осени 18 года до декабря 1919 были калейдоскопичными). С приездом в Умань Е. Григорука в кач[ест]ве комиссара просвещения я с необычайным увлечением отдался [ра]боте. С декабря 1919 года, когда Советы окончательно утвердились в Умани, я начал работать в Отделе Народн. обр. (назывался тогда Комиссариатом) сначала как зав. отд. внешкольной работы, а немного позже в качестве члена коллегии. Работы в школе глухонемых, которую я к этому времени организовал, я не прерывал, и каждое утро я занимался сам, подготовляя себе 2 заместителей – местных учителей. Я развивал кипучую деятельность, чувствовал себя новым человеком. Комиссаром просвещения Уманщины был назначен боротьбист Рострименко, как организатор человек крайне слабый, но он в Ревкоме был представителем боротьбистов [и] ему был поручен Наробраз; он начал стягивание боротьбистов в Наробраз, среди которых вскоре оказалось немало сволочи. Весной 1920 года Рострименко был куда-то отозван и Ревком назначил меня сначала временно, а через некоторое время постоянно Зав. Нар. обр. Работал успешно. Сблизился с хорошими большевиками (Денисов, Аврутин, Томасевич, Ниринская и др.). Мне было предложено вступить в партию. Я подал заявление в мае 1920 год[а], в июне того же года был утвержден кандидатом, а в октябре того же года утвержден действительным членом КП(б)У. В
Стр. 6
[кон]це лета я был вызван в Харьков на 2-е Всеукраинское совещание ра[бот]ников просвещения, созванное Наркомпросом Украины, во главе которого в то время стоял Гр. Гринько. На совещании я работал в секции высшей школы. После совещания мне было Наркомпросом предложено переехать из Умани в Киев на должность Завед. Управления Высшими Учебными заведениями (УВУЗ). Я переехал только в декабре 1920 года. Новая работа была сложная, трудная, ответственная. Профессура в огромном большинстве саботировала и только незначительная часть работала невзирая на трудности. Особенно много разлада вносила националистическая часть украинской профессуры, претендовавшая на руководство обществ.-полит. жизнью ВУЗов. Тут я впервые непосредственно встретился со многими старыми «настоящими» украинцами. К этому времени я, как мне казалось, я уже достаточно воспитал в себе чувство отвращения к этому националистическому болоту и часто проявлял раздражительность. Главную работу, поэтому, по улещиванию конфликтов на национальной почве (в Киеве была также довольно сильная и большая русскоязыковая группа) вел Л. Левитский, зав. ГубОНО, и В. Годзинский, его заместитель. Работа моя в УВУЗе по оценке Наркомпроса была успешной, да и я сам чувствовал, что работаю недаром. Жизнь ВУЗов, хотя и с трудом, налаживалась. Я по мере возможности старался много работать – это была моя мечта и я к этому всячески стремился. Ничего националистического в самом себе я не чувствовал, но чувствовал большое желание освободиться от этого кошмара. Так мне казалось, по крайней мере. Я, вероятно, уже в это время начал терять чуткость по этому вопросу, забыл, или, может быть, не знал, к чему может привести небрежность в отношении к национальному моменту. В 1921 году УВУЗ был реорганизован в Профобр. Я был назначен Зав. Губпрофобром и зам. зав. Губнаробраза. Осенью 1921 года распоряжением Наркомпроса я был переведен в Харьков для работы в Наркомпросе в качестве члена Коллегии Главсоцвоса. С тех пор беспрерывно работал в Наркомпросе по социальному воспитанию до конца 1930 года. Занимал различные должности соответственно до-[нрзб] частых реогранизаций НКП (Народного комиссариата просвещения, Наркомпроса. – Ю.П.), но все время по соцвосу. По переезде в Харьков я почти сразу же начал заниматься научной работой по своей специальности (дефектологии), совмещая ее с работой
Стр. 7
в НКП. Первое время моя научно-практическая работа касалась общепедагогических вопросов; я был организатором на[учн.]-исследоват. кафедры педологии, реогранизованной впоследствии в [научн]о-исследовательский Ин-т педагогики. В секции дефектологии этого и-та я и работал по[чти] все время. С 1926 года свою научную работу я начал концентрировать вокруг дефектологии, точнее – вокруг слепоглухонемоты, а с 1929 года совершенно перестал работать в общей педагогике и перешел только [на] изучение слепоглухонемоты. Всего своих и своих сотрудников я имею около 60 научных работ преимущественно в области дефектологии. Совершенно новая (вернее, по-новому) постановка проблемы слепоглухонемоты привлекла внимание специалистов и заграницей. Для меня уже давно стало ясно, что слепоглухонемота именно как научная проблема имеет не только практическое значение, но, в первую очередь, имеет величайшее теоретическое значение. Слепоглухие представляют собою неповторимый в природе об’ект для изучения таких «тайн» в развитии личности человека, которые иными путями, а тем более л[ег]ко, изучены быть не могут. К великой моей трагедии я в этой работе был настолько одинок, что меня не понимали часто близкие мне люди, не говоря уже о льстецах и мелких воришках чужих мыслей. По линии научной работы я был связан в области своей специальности и смежных областях почти со всеми крупнейшими научно-исследовательскими и научно-практическими учреждениями всего Союза. Принимал участие во всех, или почти во всех, с’ездах, конференциях и совещаниях, имевших педологический или общепедагогический или дефектологический характер. По общественной и профессиональной линии занимал ряд ответственных и рядовых должностей. До 1929 года никаких взысканий ни по партийной, ни по административной линии не имел. В 1929 году имел выговор ЦКК за формальное отношение к изданию сказок Андерсена частным издательством «Космос». Было известно, что это издание было организовано по личному указанию Наркома Скрыпника и одобрено Коллегией НКО. Тем не менее моя ответственность в этом деле была правильно квалифицирована ЦКК (Здесь: Центральная контрольная комиссия Коммунистической партии (большевиков) Украины. – Ю. П.). При пересмотре идеологического формата в педагогике в 1930 году были вскрыты и раскритикованы мои грубые методологические ошибки в педагогике. Я признал эти ошибки полностью и старался их исправить.
Но особенно большую вину и тягчайшие последствия этой вины [утрата части страницы. – Ю.П.]
Стр. 8
[утрата части страницы. – Ю.П.]у в связи с националистическим уклоном Скрыпника. Во всем [утрата части страницы. – Ю.П.]м я должен был у себя вскрыть, к своему ужасу, не только притупление классового чутья, а отсутствие такового. Слепая вера в авторитет Скрыпника не только мешала прислушаться к себе и проверить себя, но, очевидно, усиливала и возрождала то неизжитое во мне, что оставалось издавна. Я работал на педагогическом фронте, был председателем Всеукраинского общ-ва «Педагог-марксист» и не мог не пропагандировать националистических идей Скрыпника. Сближение с писательской группой Ваплитян, Ярмарковцев и пр., начиная с 1926-27 года, которое продолжалось до 1931 года, не было, очевидно, случайным. И как бы не были сложны условия возникновения и рецидива моих националистических воззрений, я несу за них полную ответственность. Шумскизм и Хвылевизм не оттолкнул меня как классово-враждебная идеология, а приблизил. Что-то [нрзб, зачеркнуто. – Ю.П.] связывало. Постановление ЦК КПбУ об УНДИПе и общ. «Педагог-марксист» в части, касающейся меня, абсолютно правильно. Я отвечаю полностью и несу заслуженную кару.
[Почти две строки тщательно вычеркнуты, прочесть невозможно. – Ю.П.].
Соколянский