Ценить путешествия мы начинаем особенно сильно именно тогда, когда они невозможны или запрещены. В феврале, а по новому стилю – в первые дни марта 1912 года 22-летний Василий Ерошенко взял отпуск на полгода в оркестре незрячих музыкантов и отправился в Англию. Можно предположить, что там уже начиналась весна и все цвело. В Россию он вернулся в сентябре морем через Санкт-Петербург. А рассказал о своей поездке киевскому эспрантисту В. Романенко, который и записал этот рассказ. Я перевела этот текст с эсперанто 15 лет назад, в 2005 году.
Это первый достоверно известный нам текст Ерошенко, опубликованный в первом номере журнала московских эсперантистов “La Ondo de Esperanto” (“Волна эсперанто”) в последнем мирном перед Первой мировой войной 1913 году – “Eksterlanda vojagho de la blinda E-isto s-ro V. Eroshenko”. Такие отчеты о поездках и безбарьерном общении на искусственном языке эсперанто, созданном 25 лет назад, были приняты тогда у всех эсперантистов мира.
Уже этот первый текст отмечен игрой ритма и тонкой самоиронией. Обычно мы читаем в нем о путешествии: встал, пошел, поехал, встретили или не встретили, проводили, обучили. Я предлагаю прочесть, что чувствовал и что переживал человек, совсем молодой, который на такие большие расстояния путешествовал впервые и учился доверять себе и людям.
При переводе я стремилась сохранить ритм и ритмику текста. В те годы незрячих называли “слепой”, и это было общепринято.
Юлия Патлань
Василий Ерошенко
Заграничная поездка слепого эсперантиста г-на В.Ерошенко
Мои друзья-эсперантисты хотели, чтоб я написал что-то о своей поездке в Англию, и ныне я исполняю их пожеланье.
Когда я сказал на московском вокзале друзьям моим последнее «прощайте», когда вагоны запели бесконечную свою песню: «тра-та-та тра-та та-та», я ощутил – новое что-то, неведомое вовсе начиналось, и странная тревога вошла в мое сердце, овладела мощно каждой моею мыслью: будто не все было продумано, будто что-то оставалось позабытым. По моей программе я ожидал первой встречи с самидэаной (на эсперанто – “единомышленники”, общепринятое обращение. – Ю.П.) в Варшаве, там они могли помочь мне при пересадке на поезд и немного «ободрить», как сказал один из друзей. Но никто не пришел меня встретить.
Я продолжил свою поездку со смятенными мыслями, со смутными обрывками чувств. Я приближался к границе, и мое беспокойство нарастало. Граница была уж позади и лихорадочный жар охватил меня, нагоняя сонмы беспорядочных мыслей. Я был окружен чужеземцами, говорившими на чуждом, непонятном мне языке. И меня изводили мысли: «О чем же говорят? И отчего целый мир так далек от меня в этот вечер, в эту ночь, так далек!» И отчего Москва с дорогими друзьями – самое дальнее место во Вселенной, самое дальнее? Нервы взыграли, сударь; не хочешь ли хоть немного овладеть ими? Разберись в своих чувствах! Проясни себе свои страхи! Боишься ли ты, что и другие эсперантисты встретят тебя так же, как в Варшаве? И твоя поездка станет много и много труднее?
«О нет! Я никогда не боялся трудностей в пути: нужно только иметь немного денег в кармане да ума в голове, – думал я, – но тогда…»
– «Тогда твои прекраснейшие грезы о вновь созданном царстве «Эсперантида» обратятся в ничто». – «Господин Прива говорил о нем так много во время последнего визита к русским эсперантистам. Он уверил нас, что прибыл с особой миссией в Россию: призывать славян-эсперантистов к участию в новом царстве». – «Но разве ты не знаешь, что речи даже господина Прива и реальная жизнь – не одно и то же?» – «О да, я знаю это!» – «Тогда имей немного ума и будь спокоен: Берлин неподалеку».
Я прибыл в Берлин рано утром. Взял свой багаж и поторопился выйти. (Поезда за границей не такие сонные, как в России). Выходя, я сказал беззвучно звезде зеленой: «Напрасно ты, звездочка, сияешь, было бы лучше, если б ты закатилась. Никому не нужен звездный свет утром»… «Никому, кроме одного слепого», – случайная мысль нагнала. Этим февральским, холодным утром всякий по праву мог не встретить даже наилучшего друга. Требовать же, чтоб это сделал какой-то незнакомец – было бы жестоко. Я зашагал решительно по перрону с заготовленной речью к тому, кто может понять непонятное, но – Боже! Не сон ли это?
Я слышу свое имя, слышу сердечные приветы, радостные вскрики; пожимают мне руки, расспрашивают о здоровье и знать желают обо всех подробностях поездки.
Зеленая звезда сияла недаром: они пришли меня встретить в это холодное, февральское утро.
С двумя новыми друзьями (третья – фройлен – нас покинула сразу же после встречи) мы отправились в кафе на завтрак. За завтраком я написал несколько писем русским друзьям. Затем новые друзья спросили: «Что бы вы хотели, чтобы мы показали вам в Берлине?» Я попросил их посетить со мною Институт для слепых в Штейглице. Мы отправились. На трамвае, автомобилях и своих двоих наконец мы достигли Института, где были любезно приняты. Нам разрешили осмотреть все достопримечательности института: мастерские, классы, печатню, изделия [слепых] и другое. Один руководитель давал нам нужные пояснения, которые переводились на Эсперанто моими друзьями.
В одиннадцать утром на вокзал я возвратился, где поезд в Кёльн был наготове. Расставаясь с моими пятичасовыми друзьями я благодарил их, но ясно понимал и хотел бы, чтобы и они осознали – слова никогда не смогут выразить мою благодарность за уверенность в том, что аванпосты нового царства «Эсперантида» уже выставлены, что добрые друзья уже дежурят на пути по широкому свету. Я простился с друзьями и их покинул, вероятно, чтоб никогда уже не встретить.
В девять часов вечера я был в Кёльне. И снова чужие незнакомцы меня встретили сердечным приветом.
Я должен был ждать другой поезд до полуночи и самидэаной пожелали, чтобы я посетил их собрание.
Каким радостным это собрание было! Я никогда не был на более веселом: шутки, смех, речи, тосты и пиво были неисчерпаемы. Там я также познакомился с супругами Запатэр (консулами для слепых в Кёльне). Три часа прошли как три мгновенья, и нам нужно на вокзал торопиться. Я никогда не думал, что время может лететь так быстро: за три часа его мне не хватило чтобы выпить даже чашку чая, если память мне не изменяет – и чай тоже не успел остыть.
Нет, я никогда не думал, что время может лететь для меня так быстро, я никогда не мог представить, что чужие люди могут сдружиться так быстро.
Поезд тронулся, и я мог слышать за окном друзей моих благие пожеланья: «Да будет счастливой ваша поездка!» – «Мы надеемся вас снова увидеть!» Благодарю, дорогие друзья! Но я не надеюсь увидеть вас вновь: сон счастливый не снится дважды.
В четыре часа ночи я прибыл в Брюссель; там я был должен пересесть и ожидать [поезд] три часа. Брюссельские самидэаной не пришли меня встретить, но я желал от всего сердца чтобы они спали безмятежно и грезили путником счастливым, ожидающим утренний поезд.
В два часа пополудни я был уже в Кале; и с помощью двух носильщиков отыскал квартиру господина Перрэна (вице-делегата [УЭА] в Кале), и тот с вежливостью француза, вернее, с деликатностью эсперантиста усадил меня на пароход и просил капитана позаботиться обо мне особо. Я очень утомился и завершение своей поездки припоминаю смутно, но благородный голос господина Финеза в Дувре, его любезность, чашку чая с ним и его сердечное рукопожатье невозможно легко позабыть. Он дал телеграмму господину Блэзу (делегату в Лондоне), чтобы тот меня встретил, и мы расстались.
В девять часов вечера я был у супругов Блэз. И окруженный их заботой, смог хорошо отдохнуть. Госпожа Блэз с добротой материнской стала обучать меня хорошим манерам приличного английского общества, как маленького мальчика учат: во время чая всегда нужно держать чашку за ручку, и никогда – подобно стакану; никогда не оставляют ложечку в чашке, но всегда – на блюдце; никогда одновременно не едят пирожные с чаем, но или едят, или пьют. Во время официального чая никогда не пьют больше двух чашек чаю, не едят больше двух пирожных, или одно пирожное и бутерброд. Во время беседы никогда не должно перебивать говорящего.
Десять дней я прожил у супругов Блэз и это время было наиболее счастливым из моей жизни в Англии. Господин Блэз и господин Консул для слепых, господин Меррик сделали для меня очень много: они нашли мне новых друзей, они рекомендовали меня людям, которые как-то могли помочь мне, и наконец, познакомили меня с господином Филлимором. Этот добрейший человек согласился преподавать мне английский. Он подыскал мне жилье в семье английской, ввел меня в круг англичан-неэсперантистов. И до конца моего пребывания он руководил моими финансовыми делами и был самым верным другом, о каком я мог только грезить.
Через три месяца моего пребывания в Англии, по просьбе одной эсперантистки, меня согласились принять учеником в самый лучший английский Институт для слепых (Normal Royal College). И лишь в сентябре [1912 г.] я вновь обратился к помощи петербургских эсперантистов, попросив их помочь мне при возвращении в Россию. Они приняли меня с истинно русской простотой и гостеприимством.
Да, я теперь могу сказать, что лампа Аладина не могла бы помочь мне больше, чем зеленая звездочка эсперантиста; я уверен, никакой гений (здесь: джинн, дух. – Ю.П.) арабских сказок не смог бы сделать для меня больше, чем гений реальной жизни Доктор Заменгоф, творец «Эсперанто».
Пер. с эсп. Юлии Патлань